Александр Радушкевич
Поэма
1. Трава молодая
Воля вольная!
Ветер идет верховой.
Пахнет йодом,
засохшей морскою капустой.
Небо синее. Молодость.
Берег пустой,
где трава шелестит
одиноко и грустно.
Как бы жил я сейчас
без такой тишины,
сквозь которую слышишь
мельчайшие звуки -
и шаги муравья,
и дыханье сосны,
надо мной распростершей
зеленые руки.
Как бы жил я
без грохота пенных валов
и тревожного крика
туманного горна,
как бы путь отыскал
без ночных маяков
через муку и муть
трехнедельного шторма.
Насмерть связана суша
с морскою водой,
насмерть связана линия
береговая
с миллионами лет
и моею судьбой,
с вечной болью разлук
и простором без края.
Город каменный.
Кранов портальных леса.
Здесь пеньковым канатом
на улицах пахнет,
и слепит
синевою и солнцем глаза
у стоящей на рейде
военной брандвахты.
Лето знойное. Пляжи.
Дакрон парусов
ослепительно белых на синьке
залива.
Ночи звездные.
Вкус недосказанных слов
на губах самой нежной
и самой красивой.
Закрываю глаза,
прижимаюсь щекой
к теплой шкуре
согретого августом камня -
и почувствую вдруг:
это было со мной,
где-то в самом начале,
в отчаянно давнем.
Там
сквозь дымку пространства
несчитанных лет
вижу чистый песок
и размытые тени
и на этом песке отпечатанный след
проложивших тропинку ко мне
поколений.
Я - потомок солдат,
хлеборобов, рабов
и безвестных героев
кровавых сражений.
Я наследую землю,
работу, любовь,
и салюты побед,
и тоску поражений.
...Из расщелин скалы
молодая трава
пробивается к свету прозрачного
неба.
Наполняются смыслом
простые слова,
что важней и дороже
насущного хлеба.
Время. Родина. Дом.
Я на том рубеже,
на котором положено
остановиться,
оглянуться,
подумать о смуте в душе,
постараться к себе
самому возвратиться.
Долог путь по земле.
И на этом пути
пусть мне память поможет
с надеждой остаться –
до себя догрести,
и с пути не сойти,
и с далеким грядущим
успеть повидаться.
2. Первая память
С трех лет начинается память моя,
и первую память вовек не забуду –
поляна в ромашках,
дрожащий от гуда
пчелиного
воздух,
деревья - и я,
увидев полоску густой синевы -
ломоть бесконечно огромного моря, -
стою на песке, ненадежной опоре,
с букетом горячей от солнца травы.
Стою и глаза отвести не могу -
застигнут врасплох Уссурийским
заливом -
от неуловимых воды переливов,
ракушек и камешков на берегу.
Великого века четвертая часть
пройдет, осеняя и мраком и светом,
пока я сюда не вернусь
и на этом
родительском бреге
не выплачусь всласть
за годы скитаний
и годы разлук,
за муку познания прописей-истин,
за все,
что хотелось не ради корысти
добыть напряжением
собственных рук.
Родительский берег.
Родительский дом.
Известкой побелены стенки печурки.
До звона промерзшие толстые чурки,
шипя, прорастают уютным теплом.
Тропинка в сугробах
к колонке с водой.
Гремят и стучат на морозе пеленки.
Старушечье личико младшей
сестренки.
И манная каша.
И вой ветровой.
И чуть различимо -
у самого дна -
с тревогою смешанный
запах железа,
полоска осеннего, красного леса
и катер,
который качает волна.
3. Продолжение памяти
Я, выросший в послевоенной стране,
на дальних окраинах нашей державы,
в глухих гарнизонах,
на строгих заставах,
был,
как понимаю теперь,
в стороне
от тяжких крестьянских забот и
тревог,
от многих невзгод
городского народа,
но так это было.
И трудные годы
я помню со слов,
как отличник - урок.
Отец, продолжатель традиций семьи,
военному флоту отдал без остатка
и душу, и тело.
Мы ели несладко,
и горькими сладости были мои.
Отец штормовал в ледовитых морях
все долгие месяцы долгого года.
Он дома не жил,
он работал в походах.
Мы, трое,
на маминых были плечах.
Я помню колючую ласку щеки
,
патронные гильзы,
рожок автомата -
игрушки,
и горестный вкус шоколада
пайкового,
и дуновенье тоски,
когда среди ночи вбегает матрос,
приносит тревогу.
Короткие сборы.
Свинцовые воды.
Скалистые горы.
Измятая пачка его папирос...
Страна победила
и все ж не могла
у Армии взять
ни крупинки, ни крошки.
В кастрюлю бросали сухую картошку,
и значит, сухая, но все же была.
Как были и стулья, и стол, и
кровать
с дырявою сеткой,
провисшею низко, -
казенные,
выданные под расписку,
но было на чем
и обедать, и спать.
Мы, послевоенные дети страны,
не все понимали, но видели рано –
грозят нам с чужих берегов океана
ракетные молнии
новой войны.
4. Бабушка Катя
Однажды приехала папина мать –
любимая, добрая бабушка Катя.
У ней с кружевами старинное платье,
прямая спина,
горделивая стать.
И следом плетеный внесли чемодан,
а в нем не гостинцы -
бумаги и книги.
Гуляли по комнате желтые блики,
за окнами тихо лежал океан.
А бабушка Катя,
родная моя,
под нашими взглядами вдруг
покраснела.
Сказала:
- Ну вот и приехала...
Села.
И не было в жизни прекраснее дня.
Она не умела готовить обед,
стирать не умела
и шить не умела.
Умела одно, но счастливое дело –
душе открывать удивительный свет.
Ну кто бы еще нам сумел рассказать
о Смольном,
где ей довелось обучиться,
о сверстницах -
тех благородных девицах,
что позже Россию учили читать.
О холоде, бедности
и красоте,
о сшитых из старой газеты тетрадках,
о жизни в подвалах
и чае вприглядку,
о верности долгу
и первой мечте.
Она говорила,
и голос дрожал,
о Чехове, Бунине и Станиславском.
Что все в человеке должно быть прекрасно
–
от бабушки Кати впервые узнал.
Шаляпина слушала!
А за билет
заплачено было недельным обедом.
Приморье двадцатых.
Коммуны. Комбеды.
И сорок учительству отданных лет.
Словесница, книжница,
не от сего
сурового мира,
она нам дарила
лишь книги и Слово.
И сил ей хватило
заставить нас тоже
влюбиться в него.
Она похоронена там,
на скале.
На черной плите золоченые строки.
И я никогда не забуду дороги
к могиле на той неуютной земле.
Над нею по пояс трава поднялась,
веселые ливни траву напоили.
Но с теми,
кого мы при жизни любили,
и с мертвыми
не порывается связь.
5. Дед Александр
И я не забуду дороги к другой
плите,
на Рогожском,
к погибшему деду.
Он жизнь свою отдал
в бою за победу
в том первом военном году под
Москвой.
Красуясь заплатами драных штанов,
с двенадцати лет
гнул мальчишечью спину:
батрачил,
ходил за чужою скотиной -
так начал свой путь
генерал Котляров.
Так в сущность марксизма вникал,
и когда
весь мир потрясло Октябрем,
словно взрывом,
он в Красную Армию
с первым призывом
пошел,
присягая ей раз - навсегда.
Походная молодость.
Степь и тайга.
Шатры и палатки.
Пустые колодцы.
Горячая шашка над строем взовьется
-
и лава как ветер летит на врага.
Он с армией вместе учился и рос,
командовал кавалерийской бригадой,
осваивал танки...
Война была рядом
и грянула - страшно, внезапно,
всерьез.
Дивизия знала задачу свою...
Разорванный фронт закрывая телами,
танкисты - без техники! -
бились штыками
в том первом своем и последнем
бою.
На выжженном поле
остались они,
их смяла лавина огня и металла...
В ту черную пору всего не хватало –
горючего, пушек, моторов, брони.
Им,
грудью своей заслонившим Москву,
и Вечная Память,
и Слава - навеки!
Могилы военные,
памяти вехи!
Я с именем деда на свете живу.
6. Я сам
На миг невозможно об этом забыть!
Тяжелому, грозному Времени нужно
и чистое Слово,
и сила оружья,
уменье стрелять
и уменье любить.
И я, сотворенный из тех половин -
учительской, мирной,
и строгой, военной, -
шагнул за отцом
в обжигающий пеной
простор океанских широт и глубин.
Я принял присягу в курсантском
строю
у шестидюймовых орудий «Авроры»,
соленой купели осенние штормы
на прочность проверили юность мою.
И две лейтенантских
горячих звезды
в промерзшем отсеке
недолго сверкали -
тускнели
и скоро зелеными стали
от сырости, соли и ржавой воды.
Мне трудно давалась нелегкая суть
военного быта,
военных порядков.
Я мерз в караулах,
дремал над тетрадкой
и штангу не мог
над собою толкнуть.
И мирная жизнь
унесла из сердец
те чувства опасности или тревоги,
которые нам
даже в мирной дороге
нужны, как подсумок,
сухарь и свинец.
Как трудно нам было заставить себя
забыть о покое, тепле и уюте,
спать в мокрой одежде
в клетушке-каюте
и верить,
что все это - наша судьба!
И все-таки
если не я и не ты,
то кто же?!
И время смололо сомненья.
И первое после войны поколенье,
не знавшее войн,
в бой сумеет пойти.
Я знаю жестокую силу машин
и смертью налитую сталь автомата,
я видел и зарева южных закатов
и синие льды заполярных вершин.
Я понял,
что эта надежная связь-
былого, ушедшего -
с нашим, с грядущим,
текучего, быстрого-
с вечным и сущим -
жива,
и во мне она не прервалась.
И я от нее не уйду никуда.
И, может быть,
сердце стучит оттого лишь,
что я это понял.
А ты это помнишь,
ревущая бездна -
морская вода.
7. Трава вековая
Напев тягучий песенки старинной
«Зеленые пастушьи рукава...»
Зачем так
одиноко и пустынно
шумит под
вечер желтая трава?
Над нею ввысь поднявшиеся грозно,
колючими верхушками дрожа,
куда-то вдаль упорно смотрят сосны,
и тянется туда же вдаль душа.
Стал облаком последний слой тумана,
февральский ветер сдул со скал
снега,
и голой грудью ветер с океана
спокойные встречают берега.
Зимой в ночи и в дымный вечер лета,
в туманный день и дождь -
всегда, всегда
горит отсюда ясным, чистым светом
зеленая маячная звезда.
По той звезде проложат мореходы
надежный путь к родимым берегам,
к тем берегам,
откуда все мы родом,
где мучиться и радоваться нам.
Где песни петь
и плакать без причины,
детей качать
и в стенку биться лбом,
где до смерти уставшего мужчину
спасти умеет женщина теплом.
К тем берегам,
где не было покоя,
а были труд и войны,
кровь и пот,
где молодость,
как солнце над рекою,
сверкнет лучом
и за гору уйдет.
Но молоды, как мы когда-то,
дети,
и мы еще не дряхлые с тобой,
и все, что есть у нас на белом
свете,
пусть будет нам и счастьем, и
судьбой.
От берега и моря не убудет -
мы позаботимся -
на весь остаток лет,
пока мы есть,
пока мы вместе - люди,
каких нигде
во всей Вселенной нет.
|