Ледокол «Илья Муромец», на котором
я служил судовым врачом, после короткого ремонта в Славянке уже
месяц отстаивался в дальнем углу
бухты Малый Улисс. Было лето, льдов
в ближайшем обозримом будущем не предвиделось, и экипаж был
частично в отпусках, а частично изображал кипучую трудовую деятельность на
борту. Я к тому времени проплавал уже
целых четыре месяца, и
капитан приказал мне готовиться к
получению допуска на несение стояночной вахты в качестве вахтенного помощника. Обложившись затрепанными книжками
с романтическими названиями типа «КУ-57», «РБЗЖ-НК» и «ТТХ ледоколов типа «Василий Прончищев»* с кипой
всяческих инструкций и наставлений, я
сутками не вылезал из каюты, либо бродил по коридорам, отлавливая штурманов и механиков для
разъяснения непонятных терминов, не
имеющих ничего общего с анатомией. Они отлавливались весьма неохотно, кто-то
отсылал меня к первоисточникам, кто-то и просто «посылал». Сонная судовая жизнь неожиданно
была прервана приказом на следующий день выходить для транспортировки грузов в
бухту Стрелок. Строго говоря, ледокол не предназначен для перевозки грузов по
чистой воде в силу своих конструктивных особенностей. Утюгообразный корпус с
высокими надстройками и яйцевидным днищем был
подвержен бортовой качке даже в
спокойной бухте, а уж при выходе на
открытую воду при хорошей волне
ледокол начинал судорожно болтаться и крениться во всех направлениях, так что все кто был в
рубке обязательно пристегивались
ремнями, а все, что не было вовремя раскреплено
летало по отсекам и каютам, имитируя броуновское движение молекул. Лично
я, пару раз вылетев из койки, усвоил эту
истину накрепко. Утром к трапу подошел
автобатовский грузовик, с него выгрузили штук 20 разнокалиберных ящиков,
раскрепив их на верхней палубе и закрыв брезентом. За погрузкой исподтишка следил бригадный «особист», что
уже само по себе было явлением крайне
редким и потому загадочным. Уже после отхода радист принес штормовое
предупреждение, однако капитан и старпом, странно переглянувшись, в один голос
сказали: «Ничего, успеем!..» Видимо у отцов-командиров были на этот счет
какие-то свои особые соображения. Выйдя за мыс Скрыплева, ледокол начал сразу брыкаться, а где-то на
полпути, когда нас застиг приличный
(балла на четыре) штормик, «Илья Муромец» сразу активно замахал мачтами и начал
энергично крениться в бортовой качке
градусов до 20, после чего за борт вылетел один из ящиков. Все эти события вызвали неадекватно бурную радость на мостике,
сей факт был торжественно занесен старпомом в судовой журнал и народ, радостно
потирая руки, разбежался по каютам. Все с воодушевлением что-то писали и
печатали. Я, единственный не посвященный
в эти премудрости, оставался в
недоумении, которое вскоре развеял
капитан. Ларчик
открывался просто. Лет десять на шее у бригадного особого отдела висел мотоцикл
«М-72», положенный им по штату. Он смирно стоял в каком-то сарае, и никто на
нем отродясь никуда не ездил, ибо морской офицер, едущий в полной форме на мотоцикле, смотрится не менее эффектно, чем собака верхом на заборе. Разумеется, его потихоньку
разворовали, оставив лишь ржавую раму с колесами, что выяснилось совершенно
случайно при передаче склада.
Приближалась инспекторская
проверка части с непременными
соответствующими оргвыводами, и
особисты, тщательно разработав операцию и напустив секретности, единодушно
приговорили останки мотоцикла к «высшей мере». В награду за это капитану пообещали закрыть глаза на акты списания всего барахла, которое годами
числилось на судне, не будучи «в фактическом
наличии». Мы блестяще исполнили приговор. Мотоцикл в ящике случайно и бесследно канул в морскую
пучину, унося с собой все проблемы. Погиб, что называется смертью храбрых на боевом посту, т.е. «был
смыт за борт при транспортировке в ВМБ Стрелок
во время шторма в результате халатности матроса – практиканта Пизюкова В.П.», что и было подтверждено
соответствующей записью в судовом журнале. В результате шторм нанес
судовому имуществу виртуальный урон,
сопоставимый по эффективности с действием
цунами на Курильские острова. В частности, за борт было «унесено
штормовым ветром» два штурманских полушубка, легководолазный костюм, несколько
рулонов штурманских карт, две штурманских линейки, два бинокля, вдобавок
вдребезги разбило секстант. Попутно было «разбито» три четверти тарелок и кружек в кают-компании и столовой команды. В «затопленной»
провизионке в негодность было
приведено два мешка сахара и несколько ящиков тушенки и сгущенки
(съеденных ночной вахтой за полгода). Судя по актам механиков, в
машинном отделении и кладовых штормом был произведен настоящий погром: было «утоплено и
разбито» с полтонны всякого железного хлама, включая ломы с пожарных
щитов. Радисты списали две дефицитные лампы ГУ-74, а в шифровальной каюте
неожиданно «разбилась» десятилитровая бутыль со спиртом, числящаяся за
старпомом. Единственным реально пострадавшим
лицом оказался боцман, у которого сорвались с креплений и разлились
неплотно завинченные два огнетушителя с
недавно заведенной бражкой. Все остальные судовые начальники
ходили именинниками, поскольку легально списать такую кучу имущества
было практически невозможно. Кстати, с
парохода тогда никто ничего не
унес, у нас это не было принято. Это был
наш общий дом, и мы все на судно только
приносили. Я тоже попытался было «под
шумок» списать пару шприцов и
кружку Эсмарха, пропавшую месяц назад во время ремонта, однако был высмеян
капитаном, который сказал, что еще ни разу не
видел, чтобы кто-то в шторм ставил клизмы, и ехидно поинтересовался, как
я себе это представляю. Я представил и
понял, что это не мой случай.
Злосчастная кружка «висела» на мне еще
полгода. До следующего шторма. ________________ * «Корабельный Устав»,
«Руководство по борьбе за живучесть надводных кораблей», «Тактико-технические характеристики…»